Всякий раз, как умирает человек, погибает некий мир, который он носит в своей голове; чем интеллигентней голова, тем этот мир отчётливее, яснее, значительнее, обширнее, тем ужаснее его гибель.
Ставить кому-либо памятник при жизни значит объявить, что нет надежды на то, что потомство его не забудет.
Для каждого человека ближний — зеркало, из которого смотрят на него его собственные пороки; но человек поступает при этом как собака, которая лает на зеркало в том предположении, что видит там не себя, а другую собаку.
Врач видит человека во всей его слабости, юрист — всей его подлости, теолог — во всей его глупости.
Уединение избавляет нас от необходимости жить постоянно на глазах у других и, следовательно, считаться с их мнениями.
То, что людьми принято называть судьбою, является, в сущности, лишь совокупностью учиненных ими глупостей.
Смерть, в сущности, то же, что жизнь, ибо только время, ничтожное, служит для них различием.
Когда люди вступают в тесное общение между собой, то их поведение напоминает дикобразов, пытающихся согреться в холодную зимнюю ночь. Им холодно, они прижимаются друг к другу, но чем сильнее они это делают, тем больнее они колют друг друга своими длинными иглами. Вынужденные из-за боли уколов разойтись, они вновь сближаются из-за холода, и так — все ночи напролет.
Богатство подобно морской воде, от которой жажда тем больше усиливается, чем больше пьешь.
Жениться — это значит наполовину уменьшить свои права и вдвое увеличить свои обязанности.
С точки зрения молодости — жизнь есть бесконечное будущее, с точки зрения старости — очень короткое прошлое.
Примириться с человеком и возобновить с ним прерванную дружбу — это слабость, в которой придется раскаяться, когда он при первом же случае сделает то же самое, что стало причиной разрыва.
Есть одна для всех врожденная ошибка — это убеждение, будто мы рождены для счастья.
Каждый усматривает в другом лишь то, что содержится в нем самом, ибо он может постичь его и понимать его лишь в меру своего собственного интеллекта.
Если бы каждому из нас воочию показать те ужасные страдания и муки, которым во всякое время подвержена вся наша жизнь, то нас объял бы трепет, и если провести самого закоренелого оптимиста по больницам, лазаретам и камерам хирургических истязаний, по тюрьмам, застенкам, логовищам невольников, через поля битвы и места казни; если открыть перед ним все темные обители нищеты, в которых она прячется от взоров холодного любопытства, то в конце концов и он, наверное, понял бы, что это за «лучший из возможных миров».